В юности я никогда ничего не коллекционировала. И вдруг уже вполне взрослой, не удержавшись, купила …калейдоскоп. Я помню даже, где это произошло, – в маленьком магазине в Музее Израиля в Иерусалиме. Может, гамма полученных впечатлений, может, какая-то из картин высветила кадр из прошлого, а он вызвал другие…
С тех пор я изредка баловала себя этой не то игрушкой, не то своеобразной машиной времени. Сегодня в моём калейдоскопе памяти несколько картин из разных лет.
Кажется, в 65-м году на дне рождения моей университетской сокурсницы я встретилась с её двоюродным братом, Серёжей Манном, увы, как и многие мои друзья, уже ушедшим. Он был выпускником той же 57-й одесской школы, только старше меня года на два. Мы стояли на балконе над «Детским миром» и говорили, говорили. Уже под утро, глядя на меня с нескрываемым удивлением, Серёжка сказал: «А знаешь, как я тебя ненавидел в школе! Ты была такой праведной комсомолкой… а оказывается…»
Была, Серёжа, была. Именно поэтому я всегда старалась внушить своим ученикам, чтобы они не верили на слово, чтобы думали. Потому спектакль студии «Обыкновенный фашизм», сыгранный 22 апреля (для тех, кто, слава богу, не знает, - день рождения Ленина), заканчивался Бродским - «Поставим памятник лжи».
Поэтому не закрывалась у меня входная дверь, когда выселили Сахарова в Горький.
Этот Серёжа, с той ночи воспоминаний и разговоров ставший мне близким другом, привёл меня к А. А. Аренбергу.
И я увидела почти слепого человека, но… с теми же смеющимися глазами, о которых писал Паустовский. Тогда Александр Анисимович жил уже не в Театральном переулке, а на Пролетарском бульваре, в узкой комнате, большую часть которой занимал шкаф с томами Брокгауза и Эфрона.
Когда к нему, почти девяностолетнему старику, придут с обыском,
эти тома будут листаться с таким вниманием, которого ни один читатель, наверное, не проявлял.
На письменном столе они найдут листок, на котором огромными буквами - чтобы увидеть! - Аренберг написал мой адрес. Так я и познакомилась с коридорами и одним из кабинетов СЕРОГО ДОМА. А «виновником» обыска был… Паустовский, с которым они были друзьями. И сыновья их были друзьями. Сын Паустовского и написал большой портрет сына Александра Анисимовича.
Это единственное, что осталось у отцов: сыновья с войны не вернулись.
Как ни любил Аренберг своего друга, но портрет отдать не согласился. Какова судьба этого портрета, я не знаю.
Не думаю, что те, кто сегодня моложе шестидесяти, читали роман Дудинцева " Не хлебом единым." Как не думаю, что сегодня он произвёл бы на людей моего поколения такое же впечатление. Но в 1956 году борьба изобретателя с советской бюрократией, да ещё и закончившаяся победой…
Конечно, те самые бюрократы от партии и литературы начали искать в романе преувеличение "некоторых ещё встречающихся у нас недостатков"….
И напечатанная, разошедшаяся в тысячах экземплярах книга сразу стала крамолой.
И речь Паустовского, в которой он сказал, что "книга Дудинцева – это беспощадная правда, которая единственно нужна народу", тоже стала крамолой.
Я на единственном трофее, который Папа привёз с войны, - печатной машинке с давно уже переделанным шрифтом сделала несколько экземпляров.
Но кто-то был задержан за письмо Паустовского в защиту автора
книги «Не хлебом единым», напечатанным не мною.
Ниточка привела к старейшему журналисту. Именно из-за этого письма пришли к нему «почитатели» Брокгауза и Эфрона к Аренбергу, а потом ко всем, чьи адреса нашли у старого репортёра.
У меня это воспоминание вызвало другое: одним из самых светлых дней значится моей душе тот, когда судьба разрешила мне пожать руку Паустовскому.
Это было в середине сентября 1965 года. К дому В Лаврушинском переулке, где жила Ольга Густавовна Суок-Олеша, меня взялся проводить Борис Бобович, старейший член Союза писателей. Я готовила реферат о его творчестве.
По дороге ему нужно было зайти в Дом Литераторов: там шло прощание с писателем Степаном Злобиным.
Помещение, в котором проходило прощание, было небольшим. У стены сидело несколько человек. Остальные стояли.
Когда вошёл Константин Георгиевич Паустовский, сидящие встали.
Встал, опираясь на трость, и Арсений Тарковский, потерявший ногу на войне.
Все они были ровесниками, но таково было уважение к личности Паустовского.
Как поэт Борис Бобович…Собственно, он сам рассказал мне, правда, о своих юношеских стихах, смешную историю.
Отправив в одесскую газету свои стихи за подписью " Бор. Б", он получил ответ:
"Дорогой БОР БЭ! Мы не без БОРБЫ выкинули Ваши стихи в корзину."
Мы познакомились в редакции одесской газеты "Моряк", где проходила встреча с писателями и журналистами, приехавшими на конференцию "Литературная Одесса 20-годов." Его пригласили как одессита, действительно много лет дружившего с Юрием Олешей, хорошо знавшего круг одесских поэтов. К тому же он был членом Союза писателей с 1934 года.
Наверное, ему очень понравился обед моей Мамы, раз он сказал ей, что у неё талантливая дочь. (Уже не помню, как получилось, что я призналась, что пишу стихи). Недавно я нечаянно, но безвозвратно стёрла все свои перенесённые в компьютер стихотворения и подумала: "Жизнь всегда выносит правильное решение. И точно "без борбы." Хотя несколько из них я бы сохранила. Среди них были написанные с Борисом Бобовичем за заданное время стихотворение на одну тему. Всё-таки память о бесстрашии молодости.
Человек очень доброжелательный, Бобович, узнав, что я интересуюсь творчеством Олеши, сам предложил познакомить меня с Ольгой Густавовной Олешей.
Так я оказалась в Москве.
Москва, Лаврушинский переулок, 17, квартира 73.
Разве знала та двенадцатилетняя девочка, совершавшая свои нелегальные вылазки в Город (!) от дома на Свердлова 75 до Фонарей, описанных Юрием Карловичем Олешей, что через тринадцать лет будет стоять, сдерживая дыхание, перед дверью Олеши в Лаврушинском переулке, что подружится с Ольгой Густавовной, что на её маленькой кухне будет сидеть рядом со всеми сёстрами Суок и - совсем уже фантастика! - С Виктором Борисовичем Шкловским?!
Я не люблю виски, но в тот день, если бы вместо «Белой лоша-
ди» мне налили сивуху, я бы даже не заметила. Куда больше пьянила
удивительная то взлетающая по спирали, то возвращающаяся речь
Шкловского. Я несколько раз слушала Шкловского в Доме Литерато-
ров. Не потерять его мысль было так же тяжело, как пытаться пой-
мать понравившийся золотой листок, который с десятками других
кружит и относит ветер. Это самое увлекательное интеллектуаль-
но-эстетическое действие, в котором мне посчастливилось быть
незаметным стажёром.
На кухне у Ольги Густавовны он был другим. Обаятельный мужи-
чок- боровичок со лбом философа наливал мне виски, а я, сидя слишком
близко за маленьким столом, до неприличия пристально смотрела
него, чтобы ничего не пропустить, чтобы понять, как в какой момент
из ничего возникает МЫСЛЬ!
Тогда готовилась к печати «Тетива о несходстве сходного».
Среди многих моих потерь и эта книга с такой дарственной надписью, что цитировать, не имея оригинала для представления, просто невозможно.
Да и если бы могла предъявить автограф автора, не стала бы это делать.
Там, на кухне, он рассказал мне (все остальные уже знали её) историю потери рукописи этой книги и неожиданно счастливого ее завершения.
Закончив книгу, Виктор Борисович сдал рукопись в издательство.
Когда все сроки вышли, Шкловский поинтересовался её судьбой.
Словом, через довольно продолжительное время ему признались, что рукопись утеряна.
О том, как он пережил это, вставляла реплики Серафима Густавовна (боюсь быть неточной, но, кажется, она сказала, что у Виктора Борисовича случился инфаркт). Прошло 3 года. Шкловский так и не приступил к восстановлению книги. Зайдя по делу в ту же ре-
дакцию и ожидая кого-то, он от нечего делать скользил взглядом по фи-
гуре сидящей к нему спиной секретарши. Как видно, его привлекла та
часть тела, на которой сидела эта юная особа. (Все допущенные мною
вольности - пересказ куда более острого рассказа Шкловского).
Задержавшись взглядом на симпатичной округлости, Шкловский вздрогнул, увидев что-то "мучительно-близкое, почти родное".
- Девушка! Вы давно сидите на этой папке?
- Как пришла в редакцию, так и подложила.
- И сколько вы здесь работаете?
-Больше трёх лет (сказано это было с нескрываемой гордостью)
Шкловский делает паузу, и, хохоча глазами, - просто СЛЫШИШЬ
этот смех! - добавляет: «Эта маленькая б....сидела своей задницей на
моей рукописи (!)три года» !!!
Шкловский в известной книге говорил, что он через одно рукопожатие
был знаком со Львом Толстым. Мне хватит этого одного рукопожатия.
Он, кстати, был очень галантен, целовал руку, что при всём его облике
было ужасно симпатично и вызывало у меня желание улыбнуться.
Пишу эти строки и не могу поверить, что это всё действительно
было со мной. Долгие годы я вообще не вспоминала свою жизнь до 90
года. Наш мозг знает, как защитить нас от ненужных в данный момент воспоминаний.
А теперь то ли пришло время для них, то ли мозг наш всё-таки мудро устроен и выталкивает из пассивной памяти то, что сейчас может поддержать, дать новые силы.
И я опять оказываюсь на той маленькой кухне.
Лидия Густавовна, допив чай, встаёт. Она торопится закончить книгу
воспоминаний об Эдуарде Багрицком, как будто предчувствует, что,
увидев её напечатанной, тихо уйдёт.
С Лидией Густавовной будут переписываться члены Литературной
студии, которую я вела. Есть письма, написанные её дрожащим почер-
ком. Она была очень рада, что в Новосибирске ребята, любящие поэзию,
решили назвать студию именем её сына. Мне тогда было 25-26 лет.
А в холерный 70 год уже прошлого столетия моя Мама будет угощать варениками с вишней Ольгу Густавовну на нашей даче.
Она приедет с бывшим грузинским князем, у которого снимала дачу, (доживи он да наших дней, мог бы восстановить свой титул) и подругой - соседкой по Лаврушинскому переулку.
У меня рука отказывается назвать имя жены этого известнейшего
писателя. Ведь её появление на нашей даче точно абсолютно случайное.
Сегодня я жалею, что не обладаю… тщеславием - не знаю, как назвать
это отсутствующее качество, но мне и в голову не пришло, что можно
сфотографироваться с этими людьми в Лаврушинском или на даче.
Осталось несколько очень тёплых писем и «Три толстяка», подписан-
ные Ольгой Густавовной моему старшему сыну, которому тогда было
4 года. Невозможно поверить, что это было пятьдесят восемь лет назад.
С Ольгой Густавовной мы действительно подружились. Она очень
высоко ценила моего мужа и очень тепло относилась ко мне. Зная её
требовательность к людям, я даже тайно гордилась этим.
Через много лет я переписывалась с фактическим директором Клуба одесситов и добрым ангелом Одессы Леонидом Рукманом (почётным директором был, как известно, Михаил Жванецкий) и, конечно, в письмах всплывали мои сумбурные воспоминания.
А он давал их для прочтения некоторым членам Клуба Одесситов. Мне было очень приятно получить отклик от человека, которого я знала в молодости.
Моя подруга Люба Казанцева работала в «Комсомольской искре».
Я приходила к ней в редакцию: там собирались интересные молодые люди. Там я познакомилась с Сашей Розенбоймом, который в 2015 году в соболезновании его семье и близким от коллектива Государственного архива Одесской области будет по праву назван "выдающимся одесситом". Тогда вряд ли мы были на "вы", хотя я с огромным уважением слушала его рассказ о поездках с целью найти захоронение Бабеля.
Через много лет я получила это письмо.
"Зину Долгову с удовольствием виртуальной встречи приветствует Саша Розенбойм (он же Ростислав Александров). Если память мне
окончательно не изменяет, то мы встречались с Вами в 60-х годах, во
времена «Комсомольской искры». И еще вспоминали мы с Вами того
Долгова, о котором написал Юрий Карлович Олеша в книге «Ни дня без
строчки». Пролетели годы и люди, которых мы с Вами не просто знали, но любили, ушли, оставшись в памяти не очень многих. Теперь, читая Ваши письма в Клуб одесситов, я со светлой грустью вновь повстречался с ними. Сколько великолепных часов проведено было в квартирке сестер Суок в Лаврушинском переулке, сколько говорено с Лидией и Ольгой, с каким трепетом я фотографировал там и даже баловался водочкой с милейшей Ольгой Густавовной в память Юрия Карловича Олеши! И визиты четы Шкловских в Лаврушинский помню…
Приятно было, что есть человек, которому была знакома эта особая атмосфера."
О многом рассказывала мне Ольга Густавовна. Уже не спросишь, о чём можно упоминать, а что было бы ей неприятно. Но о некоторых моментах, которые я вспомнила, проходя мимо фонарей, рассказать точно можно.
Король метафор жил настолько скудно, что иногда у них с Ольгой Густавовной было на завтрак одно яйцо на двоих. Валентин Катаев, ставший как-то свидетелем такого завтрака, стучал тростью по книжному шкафу и кричал: "Тут должны были стоять твои метафоры!"
Валентин Катаев, рассказавший о "Ключике"-Олеше в своей книге "Алмазный мой венец," не мог прочитать "Книгу прощания" Юрия Олеши, "вышедшую без ведома автора" в 2015 году. Я читала её, останавливаясь, когда становилось нечем дышать, и вдруг "нашла" себя… в Лаврушенском переулке, на полу у книжного шкафа, в котором на самой нижней полке (или это был ящик?) лежало множество блокнотов, тетрадей, просто листов и листиков, исписанных неровными – нервными – строчками.
На некоторых стояли даты. Ольга Густавовна разрешила просмотреть, но ничего не переписывать без её ведома.
И вдруг: "Список злодеяний"… Тогда было известно только о "Списке благодеяний." Пьеса под таким названием была задумана, но так и не написана.
До меня с архивом Олеши работал А. Беленков.
Ольга Густавовна с неприязнью вспоминала о нём как о человеке. Признавая определённые достоинства его книги о творчестве Юрия Олеши, я не приняла её название: "Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша. " Мне оно показалось ярлыком в духе самых страшных лет. Я же читала некоторые листочки, я листала блокноты, сидя на полу у того шкафа. От них исходила боль, доброта и…несогласие.
Уже читая "Книгу прощания," убедилась в том, насколько точны были те мои ощущения.
И, хотя не только понимания, но и просто сколько-нибудь цельного впечатления у меня не могло тогда сложиться, я не приняла концепцию Беленкова.
Было физически больно: что сделала эта власть с талантом, не сумевшим вписаться в её узкие и жёсткие рамки, с писателем, так щедро раздающим должное собратьям по перу.
" Хотел бы я славы? Нет.
Хотелось бы не славы, а путешествия по миру."
Он даже в ближайших соцстранах не был.
Когда Олеше сообщили, что его приглашают в посольство Польши для встречи с родственниками, Ольга Густавовна сняла полотняную штору и пошила мужу брюки.
Можете себе представить душевное состояние Олеши, когда в 1956 году наконец вышел его сборник!
Он стоял недалеко от кассы и слушал, как все люди в движущейся очереди называют одну и ту же сумму - 8 рублей 85 копеек. Столько стоили его "Избранные произведения".
Получив деньги (он принёс их в небольшом фибровом чемоданчике), Олеша сказал жене:
- Купи себе серебряное платье!
- Юрочка, но так это не делается. Нужно купить материал, пошить…
- Тогда, - перебивает жену Олеша, - давай купим что-нибудь! Давай купим лимон!
У меня и сегодня дрожит что-то внутри от этого «нетерпения сердца» поэта.
Какое лицо было у Ольги Густавовны, когда она рассказывала мне об этом! Она и в зрелом возрасте была очень красива, но это воспоминание как будто стёрло в тот момент следы, оставленные очень непростой жизнью.
…Свернув в своём петляющем по памяти путешествии (как картинки в калейдоскопе) от фонарей с бульвара к Оперному, я вспомнила рассказ Бориса Бобовича.
Они с Олешей стояли на этом месте и разговаривали. Какой-то старый еврей остановился и внимательно слушал, переводя взгляд с одного на другого. А потом, махнув рукой, сказал: «А, когда мне это неинтересно», - и пошёл дальше.
Как мне всё это было и интересно и важно. Как я сожалею о сделанных в доме Ольги Густавовны заметках, которые остались в другой жизни. У меня нет даже моей работы "Юрий Олеша и литература 20-х годов", о которой так щедро отозвался В.Б. Шкловский.
И благодаря которой профессор Иосиф Маркович Машбиц – Веров (о нём и его судьбе, надеюсь, напишут те, кто был ближе знаком с этим знатоком творчества Маяковского и Блока) "выбил" для меня место в аспирантуре. Я имею право вспомнить только, как он ругал меня за несогласие с какой-то оценкой Карла Радека ("Да как вы смеете спорить с Радеком!"), и то, что слышала от него лично. Когда его арестовали, осудили и сослали, он был лишён всех научных званий. Ему не вернули их и после реабилитации. Поэтому пришлось заново защищать сначала кандидатскую (не издевательство ли?!), а потом докторскую диссертации.
Обстоятельства перед отъездом действительно не оставили мне возможности самой отобрать необходимое. Сожалею и о ненужной скромности - даже и помыслить не могла о фотографиях.
Но как я рада, что это было в моей жизни и осталось в калейдоскопе моей памяти.
Олеша в письме к матери:" В воспоминаниях необязательно быть точным – можно также и придумывать для большей выразительности, для так называемого обобщения."
Я не посмела бы, поэтому оставила только то, что помню точно.
Comments