«Помнить — это разновидность надежды…»

Йегуда Амихай

Итак, страна делится на округи

воспоминаний

и на кварталы надежды...

А вот на участки войны

и на участки мира

она не делится.

Это строки поэта, автора эпиграфа.

У нас, приехавших в 90-е, нет воспоминаний, которые были у «поколения земли». Их ещё называли «поколением «Пальмаха» и «Поколением войны за Независимость».

Слово «Пальмах» я услышала через несколько лет после репатриации. На экскурсии. Но, то ли рассказ экскурсовода был неэмоционален, то ли я была не готова, только как-то не включилась душой.

Не знаю, как другим, а мне невероятно повезло на учителей иврита. С преподавателем ульпана Алёной Вайс (её отец были из тех поселенцев, которые осушали болота) я очень близка до сих пор.

Менуха Краузе (светлая ей память!) на добровольных началах вела кружок иврита. Я уже писала о её роли в моей жизни. В момент нашего знакомства это была пожилая женщина, всегда с умеренным макияжем и маникюром. И трудно было поверить, что в 18 лет она ходила в платье, «сшитом» из мешка из-под сахара. Кавычки здесь оправданы, потому всё шитьё ограничивалось тремя вырезами для головы и рук.

Мы перезванивались. Узнав, что Менуха больна, я поехала проведать её в Кфар Виткин.

В небольшом салоне у стены на длинной тумбочке были выложены вещи, явно говорящие о войне. Над тумбочкой фотографии молодых людей.

Вот тогда я опять услышала слово «Пальмах». Пальмаховцем был её муж и друзья.

Такая домашняя музейная экспозиция без слов может рассказать больше, чем часовая экскурсия. Прошло почти 25 лет, а я помню, каким тоном озвучивала Менуха каждую вещь. Для неё это были не экспонаты, а часть жизни.

Прошло ещё какое-то время, и я прочитала «Повесть о любви и тьме» Амоса Оза, «Голубь и мальчик» Меира Шалева, и война за Независимость 47- 48 гг. перестала быть страницей в рассказах для репатриантов.

Героя романа Шалева просят провести экскурсию для американцев. Среди них 80-летний старик, который родился в…Петах-Тикве.

« Потом Пальмах, сборные пункты, тренировки, резервные части, а там уже и четвёртый батальон, ударный – «а-Порцим».

Что вспоминает старый человек, который в войне за Независимость 30 апреля -1 мая участвовал в атаке и захвате монастыря Сен-Симон?

«У нас тогда ни одна ночь не обходилась без вылазки…кто не выходил на дело, тот копал могилы для тех, которые с дела не вернутся. И вот это звяканье кирок на дне вади, железа по камню, я его по сей день слышу, отчётливей даже, чем звуки выстрелов».

Мои спутницы тоже читали эти книги. Я не знаю, о чём думали и что вспоминали они, - мы не разговариваем во время наших экскурсий: каждая остаётся наедине с этим местом, и с каждой оно говорит на языке его ассоциаций.

Но мы уже пустили на этой земле корни, и наши дети и внуки служили в израильской армии.

И мы вовсе не «за колбасой» приехали 30 лет назад на эту землю.

Я не знаю, как в Израиле преподают историю. Наверное, как везде, это зависит от учителя.

Но вместо сухих статей учебника о событиях 47-48 годов я бы читала страницы из «Повести о любви и тьме».

И ребята того же возраста, в каком был тогда автор романа, его глазами увидят толпу, замершую перед единственным приёмником, вынесенным на улицу, пока в ООН идёт голосование.

А потом услышат крик – нет, вначале не радости, а катастрофы, ужаса, как будто вся история народа переживалась в этот миг заново. И только потом началось ликование.

А ночью отец ляжет рядом с сыном и расскажет

«о том, как издевались над ним и его братом Давидом уличные мальчишки в Одессе, как обошлись с ним парни — поляки и литовцы — в польской гимназии Вильны (и девушки тоже в этом участвовали)».

Отец хотел, чтобы мальчик понял, что такое унижение, и запомнил это. И мальчик Амос запомнил:

«А когда на следующий день его отец, мой дедушка Александр, пришел к гимназическому начальству, требуя справедливости, хулиганы не только не вернули порванные брюки, но на глазах у всех напали и на отца, дедушку Александра, силой повалили его на землю, сдернули и с него брюки прямо посреди гимназического двора, и девочки смеялись, говорили гнусности, твердили, что, мол, евреи такие и сякие… А учителя только молчали или, возможно, тоже смеялись.

Все еще голосом, которым говорят в темноте (рука его запуталась в моих волосах — он не привык и не умел гладить), сказал мне папа, лежа со мной под моим одеялом, под утро тридцатого ноября 1947 года: «Конечно, и тебе не однажды будут досаждать всякие хулиганы, и на улице, и в школе… Но отныне, с той минуты, как появится у нас государство, хулиганы никогда не пристанут к тебе, потому что ты — еврей, а евреи — они такие и сякие. Это — нет. Никогда в жизни. С нынешней ночи с этим здесь покончено. Покончено навсегда».

И ещё один фрагмент я бы на месте учителя истории прочитала бы в классе:

«Но один из каждых ста человек его населения, один из каждых ста мужчин, женщин, стариков, детей, младенцев, один из каждой сотни танцующих, празднующих, выпивающих, плачущих слезами радости, — один процент этого ликующего, заполнившего улицы народа погибнет на войне, которую начнут арабы менее чем через семь часов после принятия Генеральной Ассамблеей решения в Лейк Саксес».

Я и читала и пересказывала в старших классах страницы книг этих авторов в День Иерусалима и в День Независимости.

Поэтому совсем на другом уровне воспринимала я указатель «ДЕРЕХ ПРИЦА» и памятник, символизирующий прорыв, хотя собственно памятником является всё это место.

И это именно был прорыв. Иначе от голода и жажды погибло бы множество людей.

Амос Оз. Повесть о любви и тьме.

«Цистерны с водой проезжали по улицам в перерывах между артобстрелами — на одну душу выделялось ведро воды на два-три дня. Хлеб, овощи, сахар, молоко, яйца и все остальные виды продовольствия были строго лимитированы и выдавались на семью только по продовольственным карточкам. Затем и эти продукты закончились, и вместо них крайне редко выдавались мизерные порции сухого молока, сухарей, яичного порошка, издававшего странный запах. Лекарства и лекарственные препараты почти кончились. Раненых порою оперировали без наркоза. Электроснабжение полностью отсутствовало, поскольку не было топлива. И долгие месяцы мы жили в темноте. Либо при свечах».

«Еще нас научили собирать на пустырях и заброшенных задних дворах дикое растение, которое называется «мальва», но мы все называли его только по-арабски «хубейза». Эта самая хубейза в какой-то степени помогла противостоять угрозе голода в Иерусалиме. Мамы наши варили и жарили эту зелень, они готовили из нее котлеты и каши, которые цветом своим напоминали шпинат, а по вкусу были еще почище шпината».

Даты 1947-1948 относятся к «БЫЛО», но есть ещё одно известное всем в Иерусалиме место, построенное задолго до этих событий, но связанное с ним. Это место могло не дожить до моментов ЕСТЬ и БУДЕТ.

Это построенная английским банкиром сэром Мозесом Монтефиоре на выкупленном за пределами городской стены участке ветряная мельница. Произошло это в 1858 году. Именно крышу башни в 1948 г. еврейская организация «Хагана» использовала для стратегической военной базы.

Это было почти в конце британского мандата в Палестине. Британский верховный комиссар Аллен Канингейм, возвращаясь из церкви, заметил пристройку и отдал приказ взорвать мельницу. И тут в игру вступает его величество Случай. В который я не верю. Сапёры видят на мельнице табличку с именем Монтефиоре. Они уроженцы того самого города Рамсгита, где пятьдесят лет жил Монтефиоре.

Приказ был выполнен, но частично: взорвали только пристройку.

По-разному действовали британцы в зависимости от обстоятельств. Пока их мандату ничто не угрожало, они даже в 30-е годы восстановили пришедшую к тому времени в запустение постройку. Мельница Монтефиоре не могла конкурировать с построенной в 1876 году в Немецком квартале паровой мельницей.

Гид этих наших путешествий влюблена в Израиль, в Иерусалим и любит поразить неожиданным вопросом:

- Знаете, чем особенно знаменита эта мельница? Тем, что она единственная, на двери которой есть мезуза.

А меня там и сейчас не покидает другая мысль.

Как нужно верить в свой народ, в значимость этой Земли для евреев, чтобы в 1857 году купить участок земли, отгородить его каменной стеной, построить мельницу, оборудовать её по последнему слову техники, везти оборудование из Англии в Яффо морем, потом на верблюдах в Иерусалим, пригласить английских инженеров – и всё это только для того, чтобы дать работу еврейской общине Иерусалима, особенно тем, кто поселился в основанном в 1860 г. еврейском квартале "Мишканот Шеананим" (Обитель умиротворенных)!

Мельница была когда-то достопримечательностью города. А после окончания Шестидневной войны её отремонтировали, покрыли купол медной обшивкой, сделали декоративные крылья, и она стала символом Иерусалима.

Мы всё ещё в БЫЛО?

Но 21 век – это уже здесь. Именно в 2006 году Фонд Ирусалима и организация «Христиане за Израиль по обнаруженным в Национальной библиотеке Лондона чертежам 1857 года восстановили первоначальный вид мельницы. В Нидерландах изготовили новое оборудование. Устанавливали его голландские инженеры. И район этот называется голландским. Ходить по этим похожим на театральные декорации улочкам очень приятно. Но это уже другое звено, вплетённое в цепь « было –есть- будет»

В 2012 году на церемонию открытия возрождённой мельницы приезжали потомки семьи Монтефиоре.

К этому времени я прожила в Израиле уже 22 года.

Конечно, алия – благо для Израиля. А для каждого репатрианта разве нет? Не знаю, как представители других общин оценивают свой вклад в жизнь страны, но когда я слышу от своих бывших соотечественников «мы привезли в Израиль культуру», мне очень стыдно. Те, кто приезжали на болота, в пустыни, кто работали в кибуцах, у себя на родине занимались совсем другой деятельностью. Среди них тоже были и инженеры, и врачи, и музыканты, и поэты. Они свою роль на этой земле понимали по-другому.

И если становились политиками, то единственной целью их было сделать Израиль сильным и цветущим. Даже если совершали ошибки, История выделит адвокатов, которые не будут защищать их промахи, а только их намерения и честную службу стране.

Неплохо бы и нам подумать, найдутся ли для нашей алии такие адвокаты.